Детская музыкальная школа им. С.С. Ляховицкой

В скрипичном ключе
Однажды я понял, что мир наполнен звуками — лязганьем трамваев, хоровым пением из репродуктора: «Ой, рябина кудрявая…» По улицам ходили точильщики ножей, их заунывная мелодия сопровождалась брызгами искр. Иногда в городскую симфонию вступали клаксоны автомобилей, свистки милиционеров; дворники в белых передниках с эмалированными бляхами, сгребая снег в сугробы, вносили свое тревожное стаккато. И даже когда падала на Землю тишина, она была частью музыкального замысла.
В пять лет меня начали учить игре на скрипке. Александр Григорьевич Бразгул — мой первый учитель — батумский еврей, работавший скрипачом в цыганском ансамбле песни и пляски, был обаятельным улыбчивым человеком с ухоженными розовыми ногтями. Меня особенно завораживал его мизинец на правой руке c длинным выпуклым ногтем. Для выхода на сцену он надевал малиновую рубаху из шелка и концертные плисовые галифе.
Иногда Александр Григорьевич подрабатывал в оркестрах на каких-то детских спектаклях и тогда обязательно брал меня с собой. А смотреть за похождениями Иванушки-дурачка и Василисы Прекрасной из оркестровой ямы было гораздо интересней, чем из зрительного зала. Ты как будто бы сам становился участником представления.
Прежде чем дать согласие со мной заниматься, Александр Григорьевич долго тер подушечки на моих пальцах, заставил пробарабанить по столу что-то маршеобразное. Тогда или чуть позже я обнаружил за собой способность подбирать любую услышанную мелодию на слух. Дома было дореволюционное пианино «Шредер» с бронзовыми канделябрами. Подсаживаясь к инструменту на круглую вертящуюся банкетку, я мог воспроизвести любой напетый мне шлягер, вроде: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? Самая нелепая ошибка, Мишка, то, что ты уходишь от меня».
Александр Григорьевич — воспитанник двух консерваторий — Тифлисской и Ленинградской, поставивший свой смычок на службу цыганской песне и пляске, когда я ему наигрывал новинки советской эстрады, посмеивался:
— Нет, дорогой мой, давай-ка играть что-то стоящее.
Дома появилась маленькая скрипочка, полыхающая красным лаком. Первые выпущенные мною из нее звуки напоминали недовольное блеянье козы. Через месяц-другой мне удалось все-таки воспроизвести с помощью струн и конского волоса грустную историю бродячего шарманщика, у которого не было ближе существа, чем сурок.
С такими успехами, по мнению Александра Григорьевича, надо было подумать о систематическом музыкальном образовании, а значит, и о новом педагоге по скрипке. Свой выбор он остановил на приятеле и земляке — Сурене Павловиче Закаряне, преподававшем в Детской музыкальной школе на Садовой.
Сегодня эта школа носит имя своей основательницы — фортепианного педагога и методиста, автора популярного и поныне учебника Софьи Самойловны Ляховицкой. А когда я туда пришел учиться, она была директором школы. Я помню ее кабинет с кожаными диванами и большой фотографией выпускников Петроградской консерватории во главе с директором — композитором А. К. Глазуновым, помню рыжеволосую пожилую даму, чуть сгорбленную, одетую всегда строго: черная юбка, белая блузка, большая брошь в виде камеи на блузке. Сольфеджио преподавала Антонина Васильевна Барабошкина — еще один известный педагог, автор классического труда по сольфеджио. Во взгляде ее было что-то страдальческое, будто лежал у нее на душе какой-то груз; ее черные волосы с нитками седины были расчесаны на прямой пробор и затянуты в пучок. На уроках она махала руками, будто птица крыльями, складывала губы колечком, напевая что-то, и вовлекала учеников в свой перформанс из звуков и жестов.
Были хорошие педагоги-струнники — скрипачи, виолончелисты. Заведовал струнным отделением много лет виолончелист — худенький старичок в галстуке-бабочке и с прической «а-ля Ференц Лист», его черный длинный пиджак на манер концертного смокинга часто бывал испачкан канифолью. Другой джентльмен в аристократической бабочке — дирижер школьного оркестра Дмитрий Андреевич Румшевич, таскавший с собой невероятных размеров портфель со всеми оркестровыми партитурами. Это были люди старого воспитания и культуры, помнившие дореволюционную петербургскую жизнь.
Мой педагог по специальности Сурен Павлович Закарян был человеком взрывного восточного темперамента. Он сам рассказывал, что как-то в гневе разбил скрипку об голову своей дочери. Когда у него было хорошее настроение, заливался на весь класс рассыпчатым теноровым смехом. Если же его что-то не радовало в игре ученика, кричал, нервничал, больно прижимал пальцы к струнам, черкал прямо на нотах гневные послания родителям: «На третьем году обучения не знает значения нот на линейках, не повторял этюды Крейцера и гаммы Гржимали, забыл дома дневник». Иногда урок наш начинался с того, что Сурен Павлович брал маленькие ножницы и подстригал мне ногти на руках. Став постарше, я бегал ему за минеральной водой в магазин напротив школы. Учитель предпочитал армянские источники — «Джермук» и «Арзни».
Старательных учеников-скрипачей в школе узнавали по красно-фиолетовому пятну на шее. Мозоль от скрипки. Я же старательностью не отличался.
Мои первыми благодарными слушателями, кроме родителей и сестры, были родственники во время семейных застолий. Когда уже начинали разливать чай из электрического самовара и раскладывать торт по блюдечкам, я, по требованию родителей, брал в руки скрипку и заводил мотив, от которого всем хотелось плакать.
— Что ты сейчас играл? — спросил однажды Ефим — муж двоюродной сестры, артист-кукольник, выступавший в эстрадном дуэте.
— «Мелодию» Глюка.
Ефим с пониманием, как артист на артиста, посмотрел на меня. А потом по телевизору стали показывать кукольную миниатюру про Скрипача и Тигра. Как Тигр сначала хотел съесть Скрипача, но, услышав в его исполнении «Мелодию» Глюка, разрыдался и, сняв с себя шкуру, укрыл ею музыканта и понес за ним как послушная собачка его футляр.

Где-то классе в шестом надо было определиться, будет ли музыка моей профессией. Для этого требовалось поднажать с занятиями и найти приемлемую скрипку — в идеале какого-нибудь итальянца, хоть покалеченного, с трещинами (второе место по рангу занимали французские скрипичные мастера, а немцы держали уверенное третье место). У Сурена Павловича был роскошный Вийом, горевший в руках как Жар-птица, и туртовский смычок с черепаховой колодкой. Мне же достался немец 1748 года из города Вюрцбурга — Захариас Фишер. Он был благородно каштанового цвета и отливал слезой лака. По совету учителя родители купили инструмент у скрипичного коммивояжера, которые стаями слетались в музыкальную школу. В 1962 году цена скрипки была 250 полновесных советских рублей. На эти деньги тогда можно было пошить три костюма-тройки или приобрести шесть пар румынских полуботинок. У скрипки оказался приятный серебристый голос, он не был настолько силен, чтобы смог разрезать воздух филармонического зала, но в качестве оркестрового
инструмента вполне бы сгодился и для профессионала. Мне никогда не доводилось видеть других произведений этого мастера, не добавили о нем сведений и расспросы у людей сведущих в России, Канаде, Германии. Но однажды ко мне попал американский скрипичный каталог Lyon & Healy 1903 года и оттуда получил привет от старого знакомого. Скрипка его работы была оценена в 175 долларов. Ровно столько, согласно каталогу, стоила в тот год любая скрипка старых итальянцев «второго ряда» — например, Карло Джузеппе Тесторе, Лоренцо Сториони.
Принадлежность к цеху скрипачей дала мне в общеобразовательной школе прозвище Ойстрах. Тогда я обижался, а сейчас порадовался бы, наверно, такому сравнению. Мне было лет двенадцать, когда с одним школьным приятелем, тоже скрипачом, я оказался на концерте Давида Федоровича Ойстраха. Сидим мы на красных бархатных креслах, на первом ряду в Большом зале Ленинградской филармонии. Ойстрах уже вышел под аплодисменты на сцену — импозантный, во фраке, накрахмаленная манишка, белая бабочка, положил на плечо скрипку, взмахнул смычком и заиграл. А нас с моим другом в эту секунду охватил жуткий хохот. Детский, дурашливый, без всякой на то причины. Ойстрах пожевал недовольно губами, посмотрел со своего Олимпа, но играть не переставал. Мы выскочили из зала. Отдышались, отсмеялись и сели уже где-то в последних рядах.
— Тебе надо усилить напор занятий, — повторяли мне ежедневно. И в этом мне должен был помочь мой третий учитель по скрипке, оставшийся в памяти без фамилии, а только по имени-отчеству — Наум Борисович — вальяжный полноватый человек с лысиной во всю голову. Его жена была кузиной известного американского скрипача Исаака Стерна, который был родом из украинского города Кременец. Когда Стерн приехал с концертом в Ленинград, мне было обеспечено лучшее место в зале. И я уж постарался. Я уж не был вовсе смешлив.
Думаю, мой третий учитель мог бы из меня сделать музыканта. Но ведь нужно было и с моей стороны желание. А этого желания не было. Стиралась канифоль, рвались струны, шло время.

Невесомый ларец из ели и клена, завитой веком барокко, ты зачем спрятал Вечность? Крючки евангельской тайнописи Сонат и Партит Баха, где «Чакона» — «тайная Вечеря» с тридцатью глиссандо, как с тридцатью сребрениками, прыгающими на каменном полу. Охотничий рожок Весенней сонаты Бетховена. Зимнее петербургское утро, падающий крупными хлопьями снег и грусть воспоминаний о молодости из «Мелодии» Чайковского.
Несколько лет назад я попал в Большой зал Петербургской филармонии на концерт Музыкальной школы имени С. С. Ляховицкой. Стрелки часов, увы, не повернулись вспять — ни одного знакомого лица!

Борис Неплох, глава из книги "Песни счастливой зимы", Санкт-Петербург, 2017